Василий Казанский


Думают ли собаки? Я не раз задавался этим вопросом и пришел к убеждению, что да. Во всяком, случае, чем больше я наблюдал своих четвероногих друзей по охоте, тем отчетливее мне видна сложность их психики.

Спаниели, эти маленькие собачки с огромной охотничьей страстью, завоевали мое расположение именно «умом».

Собак этой породы я держал немного, но каждая запомнилась как яркая индивидуальность.

Самым интересным, несомненно, был кобель кофейного окраса, носивший кличку Садко.

Садко обладал необычайно пылким темпераментом, редкостной выносливостью и превосходным чутьем.

В отличие от немалого числа спаниелей, склонных искать дичь по следу и нудно выхаживать все птичьи наброды. Садко работал только верхним чутьем. Прихватив запах дичи, он мчался по наносимой ветром пахучей птичьей «дорожке» высоко держа голову, и, как бы далеко ни убрел тетеревиный выводок, мой спаниель настигал его в считанные минуты, отнюдь не задерживаясь «разбирательством» на запутанных следах птиц.

Бьющая через край, неистощимая энергия заставляла Садко даже на прогулке по деревне скакать карьером впереди, снуя «челноком» из стороны в сторону через деревенскую улицу. Эта скачка не раз и не два вызывала негодование хозяек и ужас куриц. Еще бы он вздумал гонять кур! За это ему в ранней юности попадало так, что на всю жизнь запомнилось.

Садко и головы не поворачивал за метнувшейся курицей. Но почему-то параллели его «челнока» приходились именно на те пункты, где паслись птицы. Волей-неволей я стал подозревать, что моему спаниелю разгон куриц доставлял большое удовольствие и что он «додумался» за притворным безразличием скрывать эту страстишку.

Мне, человеку привычному к работе борзых, броски Садко в сторону кур напоминали угонки, которые дает резвая борзая русаку. При этом «резвость» была такова, что на побег у кур не хватало секунд, они с неожиданным для столь нелетучих птиц мастерством взвивались вверхи оказывались иногда даже на коньке хозяйского дома.

Мы с женой проводили отпуск в подмосковной деревне.

Однажды на прогулку мы взяли и Садко. Пес был в восторге. На одном из своих удалых виражей спаниель с разгона попал в проулок, где толпилось десятка полтора индеек, которых я не «предусмотрел» за гущей кустов желтой акации.

Врезавшись в стаю птиц, не ждавших такой напасти, Садко проскакал сквозь это скопление, но, оказавшись «по ту сторону», мгновенно повернул и дал «индеям» такую стремительную угонку, что даже этих грузных и нескладных птиц поднял на крыло.

Я и не знал, что индейки могут летать, но тут убедился, что могут, да еще как! Индюки в полете — небывалое зрелище! (Надеюсь, что читатели поймут, насколько «приятно» было мне оно.) Стадо с отчаянным клюклюканьем вынеслось на деревенскую площадь (справедливости ради, отмечу, что выше бреющего полета оно подняться не сумело). Садко преследовал, скача, как водится, во весь мах бросками. Было от чего ахнуть! Какое уж там любование!.. Птицелюбивая хозяйка ринулась с крыльца наперерез этому стихийному движению и, несмотря на свою полноту, развила такую скорость, что пересекла путь моего кобеля и пресекла его скачку, ударив по спине толстой, сложенной вдвое веревкой.



Прибежал и я — не столько ради охраны индюков, которым Садко не мог причинить вреда, сколько для защиты своего удальца. Я подоспел более или менее вовремя, и Садко пострадал не сильно. Поэтому среди всех впечатлений спортивная радость оставила в его памяти, несомненно, самый яркий след. По сравнению с блестящими моментами гоньбы за полохливыми птицами неприятности быстро померкли и забылись.

 

Через несколько дней мы ходили по какому-то делу в соседнюю деревню, а когда возвращались домой, то сразу же за околицей возле дороги встретили индюшачье семейство. Были в нем мамы-индюшки и довольно крупные индюшата, этакие долговязые недоросли, не перестававшие жаловаться мамам — «клю-клю-клю, клю-клю-клю...». Был и папа-индюк, принявшийся ругать нас на чем свет стоит. Садко зачарованный видом стада и лучшими воспоминаниями о «летучих» индюках, замер. Это была заправская стойка, вовсе несвойственнаяего породе, но такая, что сделала бы честь пойнтеру. Дальнейшее угадывалось... но я схватил Садко за ошейник и пристегнул поводок. Выйдя из временного транса, спаниель рванулся всем телом и, сдерживаемый своркой, заходил на дыбках. Пришлось напомнить ему последствия «индополета», пригрозив прутом, оказавшимся под рукой. Садко утих... Бедный Садко, лишенный такого спортивного наслаждения!

Пройдя дорогой метров полтораста, я отпустил спаниеля на свободу. Мы с женой шли, разговаривали о погоде на завтра.

Погляди, — сказала она, — пес что-то замышляет...

Садко не мотался из стороны в сторону, а подозрительно спокойно бежал обочиной под стенкой цветущей гречихи и явно следил за нами.

Нам было смешно: до чего же тяжело нашему спутнику расстаться с мечтой об индюках! Мы посмеялись, подразнили Садко — что, мол, близок локоть, да не укусишь! — и вернулись, конечно, к своему прерванному разговору.

...А вокруг широко разлеглась розоватая скатерть цветущей гречихи. Поле спускалось вниз к реке мягкими волнами.

— Погоди-ка! — вспомнила Лида. — А где же Садко?

Он исчез... куда-то потерялся ненадолго. Затем послышались вопли — «клю-клю-клю!..».

Господи! Стадо индюков летело к деревне, и Садко гнал его, мчась своими классическими бросками!
Нет сомнений, что он, следя за нами, учел наше мечтательное настроение, отлично понял, что надзор ослаблен, и дал ходу! Он нырнул в гречиху и мигом домчался до заветного магнита. Ну и потешил же он душу, пока мы бежали на выручку птицам. Удивительно, что старый, по своей природе агрессивный индюк, по-видимому, даже не пытался обороняться. Должно быть, необычайная бурность натиска Садко заставила его забыть всю свою грозность.

А может быть, и в этом случае действовало то особое качество, которое давало моему кобельку неизменный перевес над всеми другими кобелями (суки, разумеется, в счет не идут). Дело в той особенности, которая встречается у редких собак и известна в народе под названием «волчий зуб».

... Вот Садко скачет по деревне, знакомясь, конечно, с обеими сторонами улицы. Он полон удали и уверенности в себе. И недаром… От какого-то крыльца на чужака, проверяющего деревню как свою вотчину, вылетает крупный лохматый кобель: проучить наглеца! Кажется, Садко получит сейчас страшную трепку! Но я не боюсь за своего друга. Он несется не сбавляя хода и как бы не замечая врага, пока разъяренный, ревущий лохмач не оказывается рядом. Тогда Садко молниеносным маневром, молча, дает кобелю всего одну точную хватку в шиворот и, не обращая больше на него внимания, продолжает свой марш по деревне. Он и не оглянется на противника. Он знает, что тот с поджатым хвостом удирает под свое крыльцово все ноги. Он знает! Я уверен, что Садко знал свою непобедимость и именно поэтому очертя голову бросался на кобелей любых размеров. С суками он был рыцарем и не обижал их никогда.

Мы шли дорогой мимо лесной сторожки, и Садко на бурном «челноке» налетел на щенка, лежавшего за углом изгороди. Насмерть перепуганный Колокольчик поджав хвост бросился к дому. Оглашая лес необыкновенно звонким визгом (не зря была дана такая кличка), он, казалось, мчался по воздуху, не касаясь ногами земли.

Безразличный к истерике младенца, Садко продолжал скакать, а от сторожки на него уже помчалась довольно рослая мамаша. Она так спешила, что захлебывалась лаем и ревом; из этих невнятных звуков получалось какое-то бурление. Она рвалась отомстить за свое детище! Вот она подлетела к обидчику вплотную... Садко чуть попридержал ход и, приподняв верхнюю губу, показал разъяренной «даме» свои «интересные» зубы. Надо было видеть, как метнулась она обратно и как неслась домой! Ее хвост прилип к животу. А короткий обрубок хвоста Садко торчал почти вертикально — энергия-то не была израсходована, хватки-то никому дать не пришлось! Садко ведь знал, что намерение суки растерзать его — пустое!

Садко безошибочно предугадывал выходы на охоту. Наряду с навыками я видел в этом сознательный анализ явлений, иногда даже вовсе не замечаемых человеком. Не вставая из-за рабочего стола, не произнося ни имени Садко, ни слов «пойдем», «гулять», «лес», «охота» или вообще каких-нибудь, которые он мог бы связать с моими замыслами, я говорил моей деревенской хозяйке что-то вроде: «Пройдусь часика на три», «Устал — надо проветриться», «Не пора ли, Анна Ивановна, отдохнуть от писания?» и т. п.

Резиновые сапоги бывали еще далеко от моих ног, ружье и патронташ оставались на стене, сам я еще не поднимался со стула, а Садко взволнованно сновал от выходной двери ко мне и обратно. Он уже догадался, он уже все понял!

Я знаю, что многие люди недооценивают способность собачьего рода к умственному прогрессу. Более того, я считаю, что человек вольно или невольно сдерживает это развитие. Ведь слишком «умные» домашние животные неудобны, а то и вовсе непригодны для использования, повторяю - слишком умные. В частности, дрессировка собак, с одной стороны, как будто поощряет у них элементарную сообразительность, но с другой круто ограничивает ее выработкой твердых условных рефлексов.

У спаниелей особенно закреплен рефлекс аппортирования — подачи хозяину разных предметов и, главное, дичи.

Садко аппортировал отлично. И вот тут-то параллельно с проявлениями сметки, разума видел я и случаи подавления «здравого смысла» чисто рефлекторными поступками.

Охота по перу в новгородских местах трудная. Многие леса здесь застарели и изобилуют валежником. Поля маленькие, по краям обросшие ольховыми и березово-осиновыми чащами; половину территории занимают моховые болота. Редко стреляешь боровую птицу на чистом месте или в редине. Даже уток (в основном чирков) приходится стрелять сквозь лесную чащу.

 

Но красота Валдайского края неотразима. Я люблю эти величественные ельники, где почва плотно укрыта скатертью из зеленых мхов, а «грудницы» (груды камней), как будто укутанные таким же моховым покрывалом, лежат как памятники натруженным крестьянским рукам. Эти руки когда-то давным-давно расчищали от валунов и булыги площади, годные под пашню, и распахивали эти самые бугры, на которых стоит теперь вековой лес. Валдайские ландшафты очень разнообразны. Вот светлый бор; сосны, увенчанные мягко шумящими сквозными кронами, возвышаются то над белыми лишайниками, то над веселыми толпами молодого елового подроста. Крупный березняк сменяется юным осинником, захватившим брошенную пашню...

...Садко мелькает в чаще. Ни густота подроста, ни груды валежника почти не умеряют темпа его поиска.

Сквозь гущу леса, сквозь непрерывно шевелящуюся, уже покрасневшую листу мелкого осинника я вижу блеск лесного озерка, вижу на его глади легкие волны ... Значит утки!

На свисток мигом является ко мне Садко. «К ноге!»— и погрустневший спаниель занимает свое место. Подходим... Срывается из-за куста пара чирков! После выстрела один падает на воду, а другой летит влево. Поймав его в просвете ветвей, стреляю наудачу из второго ствола. И птица падает камнем! Дуплет! Нечасто со мной бывает такое.

Как же достать добычу? Первый чирок не проблема. Выстрел для Садко (худо это или хорошо) — все равно, что команда. Он ужеплывет за уткой. Но как быть со вторым чирком, как показать его собаке сквозь такую чащу? А Садко, подав мне добычу, не ждал ни команд, ни разъяснений. Не мешкая, он поплыл за второй птицей. Значит, он все заметил и все смекнул. Ну, разве не толково он поступил, разве же не разумно? (Кстати сказать, подобные случаи с подачей нескольких птиц, замеченных и «учтенных», — у собак вообще не редкость.) Так-то так, а случалось и другое. Противотанковый ров тянется у нас по лесу на несколько километров. За послевоенное время берега рва так густо заросли ольшняком и березняком, что местами едва продерешься. Уже в первые годы после войны ров наполнился водой и превратился в своеобразный водоем речка не речка, пруд не пруд.

Западная сторона рва более отлога, а восточная отвесна и укреплена сваями, связанными между собой толстой проволокой. Сваи гниют, проволока поржавела, кое-где стенка уже распадается, но в иных местах стоит...

 

Кряквы держатся во рву лишь весной, пока их гнездовья в соседнем «Золотом болоте» еще не оттаяли. А в августе здесь бывают только чирки, правда, иногда целыми выводками. Местами вдоль рва - охотничьи тропы. Я люблюходить здесь, поглядывая сквозь ольшняк на темную воду с плавающими листьями: желтыми — березовыми, красными — осиновыми и буро-зелеными - ольховыми. Кое-где ряска сплошь затягивает поверхность воды... И очень радостно видеть, что ее ярко-зеленая пелена там и сям изрезана слегка извилистыми линиями, — это плавали утки.

Садко знает что к чему! И вон уже лезет в ивняк, засевший вдоль воды, вон переплыл на другую сторону: и здесь его не оставляет стремление обыскивать местность «челноком».

Стрельба в этой непролази и без того трудна, а тут еще попробуй угонись за этакой старательной собачкой!

Только и слышно впереди всполошное кряканье чирушек; иногда уловишь слухом легкий шум быстрого взлета...

«Ну что это за охота? — скажут мне. — Какая тут может быть добыча?» А я думаю: «Бог с ней, с добычливостью! Зато полюбуюсь укромными и уютными пристанищами юрких чирят».

Да, иногда случается, что из-под Садковой угонки уточка полетит вдоль рва назад в мою сторону... Вон мелькнула за ольховыми вершинами... Выстрел! Кажется, упала? Да, прошуршала под падающей птицей листва ольх на другом берегу...

Как ни увлечен Садко своим занятием, а на выстрел примчался. Прыгает возле меня, как бы спрашивая: «В чем дело?».

Невдалеке ров пересекает горку. Здесь можно перебраться на ту сторону посуху.

 

— Ну, Садко, ищи! — И, чтобы он знал, что дело серьезное, добавляю: — Подай!

Садко исчезает в чаще олешняка с густыми зарослями малины, крапивы, мелкого ельничка... Я останавливаюсь. Утка должна была упасть где-то поблизости. А Садко нет. Жду его, зову...

Тон моих приказаний становится все строже, и, наконец, из гущи малинника вылезает Садко — невеселый, смущенный.

— Где же чирок, Садко? Давай! — И Садко опять уходит в чащу, исчезает. Я за ним... Раздвигаю еловый подрост, засевший над рвом, и вижу: спаниель лежит на краю, свесив со свайного обрыва передние лапы и голову. Он безотрывно глядит вниз, а там на воде плавает вверх брюшком убитый чирок. Нашел-таки его пес!



Садко, конечно, понимает, что ничего тут не поделаешь: сваи высотой около трех метров стоят отвесно. Слезть к утке немыслимо.

В шутку я бросаю ему упрек:

— Эх ты! Ну куда ты годишься! Нашел,а подавать, так вместо тебя дядю нанимай! и приказываю: — Подай!

Никак не мог я думать, что решится!

Команда вызвала условный рефлекс, какспущенный курок — выстрел. Во рву только булькнуло — это Садко кинулся, окунулся в воду с головой и вынырнул. Он взял чирка в зубы, а дальше... Он мог лишь плавать вдоль свай, не находя никакого способа выбраться ко мне...

К счастью, в верхней части обрыва между сваями успела вырасти березка в руку толщиной. Ухватившись за нее и кое-как придерживаясь ногами на углублениях, выгнивших в сваях я дотянулся до Садко, взял у него чирка и, сунув добычу за пазуху, вытащил своего четвероногого друга за ошейник.

Вот как здравый смысл собаки был переломлен условно-рефлекторным ответом на привычный приказ.

И все-таки не условный рефлекс главное в собачьей психологии!

В последние годы своей жизни творец учении об условных рефлексах И.П. Павлов настоятельно указывал: «А когда обезьяна строит свою вышку чтобы достать плод, то это «условным рефлексом» назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, улавливания нормальной связи вещей.Это — другой случай».